Алхимия в средневековой культуре
И вслед — блиставшую лучами всех цветов
Царицу юную в стекле мы получали:
Целительный напиток был готов,
И стали мы лечить. Удвоились мученья:
Больные гибли все без исключенья...
{Гёте, 1956, с. 76).
Этот переводчик оставил символы нерасшифрованными. Между тем красный лев —
ртуть, а лилия — вещество, содержащее хлор. Царица — их соединение. Вероятно,
сулема; от которой просто-таки неловко не отправиться к праотцам.
» 181 «
Пушкин, «Сцены из рыцарских времен» (1836 г.).
Пушкинский XIX век — в отличие от фаустовского восемнадцатого —
одухотворяет алхимическое практическое дело. Не золото, а бескорыстная
истина волнует Бертольда. Трансмутация металлов для него — всего
лишь любопытная вещица. Perpetuum mobile — значительней, но не потому,
что от него больше проку (практическому и земному Мартыну он
и вовсе без надобности), а потому, что он — свидетельство безграничия
человеческого творчества. Апология чистой науки нового времени. Алхимия
перед пушкинским взором предстает чистой духовностью, при которой
опыт (и его результат тоже: золото ли, perpetuum mobile...) —
лишь средство, достигаемое с помощью других средств, во имя конечной
цели, то есть истины, блещущей в божественном сиянии почти
осуществленной мечты. Мартын-—откровенный практик. Он вынесен
за скобки собственно алхимии. Он — ее практическое средневековое
прошлое, ее историческая память, выветрившаяся в пушкинские времена.
Идеализация алхимии по образу и подобию новой науки. В результате
алхимии как не бывало. Чтобы быть ею, недостает Мартына, вошедшего
в алхимию и вместе с нею дополняющего — и оттеняющего — незамутненную
христианско-средневековую духовность. Даже поэт Франц:
в тех же «Сценах из рыцарских времен» выглядит у Пушкина куда практичней
ученого-подвижника Бертольда: Франц — практический организатор
восставших. Поэтическая духовность хочет стать практическим делом.
Бертольд хочет противоположного. Трансмутация наоборот. Аберрация
исторического зрения, оправданная бескорыстно-научным европейским
контекстом XIX века.
Вместе с тем главнейший алхимический прафеномен — золото — у Пушкина
живет отдельно, утрачивая свой алхимический смысл; утрачивая
даже шекспировские свойства всесильного вершителя социальных обо-
ротничеств {«Скупой рыцарь», 1830 г.). Вслушаемся в монолог барона,
склонившегося над золотом:
...Как некий демон
Отселе править миром я могу;
Лишь захочу — воздвигнутся чертоги;
В великолепные мои сады
Сбегутся нимфы резвою толпою;
И музы дань свою мне принесут...
Мне все послушно, я же — ничему;
Я выше всех желаний; я спокоен;
Я знаю мощь мою; с меня довольно
Сего сознанья...
Я царствую!..
(1974, 3, с. 345—346).
Чистейшая потенция, оборачивающаяся наичистейшей импотенцией
(в мыслях Альбера, конечно!): чертоги не воздвигнутся, нимфы не сбегутся,
музы не принесут... Ничего не будет. Зато всё как бы есть.
» 182 «
(Впрочем, не только как бы: есть в возможности.) Нерастраченный
золотой потенциально полновесней растраченного. Иллюзия бытия. Золото
и есть, и нет его. Алхимическая цель, становящаяся средством,—
здесь лишь цель, только цель, сверхцель, самоцель, сожравшая человека.
Полное отчуждение. Страсть накопительства не есть алхимическая
страсть. Золото — мертвый металл, чуждый оборотничеству. Мертв
и сам скупой рыцарь, вдохновенно воспевающий мертвый знак некогда
живой алхимической реальности.
Данная книга публикуется частично и только в целях ознакомления! Все права защищены.